Отрывок из романа “Лето Господне”.

Иван Сергеевич Шмелев (1873, Москва — 1950,  пригород Парижа) – русский писатель, публицист, мыслитель. Яркий представитель консервативно-христианского направления русской словесности.

«Лето Господне» (1933—1948), самый знаменитый роман Шмелева,  был с восторгом принят в кругах русской эмиграции. Шмелёв изображает быт патриархальной России, поэтичные образы Москвы от лица доброго, чистого, наивного, ребёнка, что так близко народному. Так возникает целостный художественный мир, воспевающий Россию, о которой писатель тосковал до конца своих дней.

Отрывок из романа Ивана Шмелева “Лето Господне” о Рождестве (для увеличения изображений, нажимайте на них левой кнопкой мыши):

Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
Ну, что же… Не поймешь чего – подскажет сердце.
Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он – редко, выпадет
– и стаял. А у нас, повалит, – свету, бывало, не видать, дня на три! Все
завалит. На улицах – сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях –
вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит – и рухнет мягко, как мука. Ну, за
ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай – увязнешь.
Тихо у нас зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз,
визжат полозья. Зато весной, услышишь первые колеса… – вот радость!..
Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче.
Увидишь, что мороженых свиней подвозят, – скоро и Рождество. Шесть недель
постились, ели рыбу. Кто побогаче – белугу, осетрину, судачка, наважку;
победней – селедку, сомовину, леща… У нас, в России, всякой рыбы много.
Зато на Рождество – свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят,
словно бревна, – мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат,
рядами, – разводы розовые видно, снежком запорошило.
А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И
тянутся обозы – к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд… только не вагоны, а
сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут.
Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под
Самары. Везут свинину, поросят, гусей, индюшек, – “пылкого морозу”. Рябчик
идет, сибирский, тетерев-глухарь… Знаешь – рябчик? Пестренький такой,
рябой… – ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется – дичь, лесная
птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь
редко видишь, а у нас – обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей,
закупят красного товару, ситцу, – и домой, чугунной. Чугунка? А железная
дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то, и лошади к продаже, своих
заводов, с косяков степных.
Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, – там лошадями
торговали, – стон стоит. А площадь эта… – как бы тебе сказать?.. – да
попросторней будет, чем… знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся – в санях.
Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи – как дрова лежат на версту. Завалит
снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да… с комнату,
пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает… –
розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок
отскочит, хоть с полфунта, – наплевать! Нищий подберет. Эту свиную “крошку”
охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой – поросячий ряд, на
версту. А там – гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик… Прямо из
саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, – без весов, на
глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, – большие сани, –
везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины… Богато
жили.
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, – лес елок. А
какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, –
тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, – чаща.

На Театральной площади, бывало, – лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, – потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает.
Собаки в елках – будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами.
Сбитенщики ходят, аукаются в елках: “Эй, сладкий сбитень! калачики
горячи!..” В самоварах, на долгих дужках, – сбитень. Сбитень? А такой
горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, – душисто, сладко. Стакан – копейка.
Калачик мерзлый, стаканчик, сбитню, толстенький такой, граненый, – пальцы
жжет. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар – клубами,
как из паровоза. Калачик – льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи
прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо – в дыму – лиловое, в огне. На
елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь – хрустнет, как стекляшка.
Морозная Россия, а… тепло!..
В Сочельник, под Рождество, – бывало, до звезды не ели. Кутью варили,
из пшеницы, с медом; взвар – из чернослива, груши, шепталы… Ставили под
образа, на сено.
Почему?.. А будто – дар Христу. Ну.., будто, Он на сене, в яслях.
Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот,
брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь
– звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон – другая… Стекла
засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А
какие звезды!.. Форточку откроешь – резанет, ожжет морозом. А звезды..! На
черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые,
живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды
больше, разными огнями блещут, – голубой хрусталь, и синий, и зеленый, – в
стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды – звон-то! Морозный, гулкий, –
прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, – древний звон,
степенный, с глухотцой. А то – тугое серебро, как бархат звонный. И все
запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону
нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала… – гул и
гул.
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, –
мороз и не щиплет. Выйдешь – певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, – так
и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По
улице – сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… –
синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы – белые
виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд.
Звездный звон, певучий, – плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо,
звон-виденье, славит Бога в вышних, – Рождество.
Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-мо-литву, простой,
особенный какой-то, детский, теплый… – и почему-то видится кроватка,
звезды.

Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови Свет Разума…

И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный… был
всегда. И будет.
На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За
мерзлым стеклышком – знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан
блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел. Ну,
карточка… осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не
покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.
Идешь из церкви. Все – другое. Снег – святой. И звезды – святые, новые,
рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя
звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным двором, над
садом! Каждый год – над этим садом, низко. Она голубоватая. Святая. Бывало,
думал: “Если к ней идти – придешь туда. Вот, прийти бы… и поклониться
вместе с пастухами Рождеству! Он – в яслях, в маленькой кормушке, как в
конюшне… Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!” Смотришь, смотришь – и
думаешь: “Волсви же со звездою путеше-эствуют!..”
Волсви?.. Значит – мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал – волки. Тебе
смешно? Да, добрые такие волки, – думал. Звезда ведет их, а они идут,
притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и
волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на
звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься…
Видишь – кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и
волков… всех манит.

Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби
взлетают по стропилам… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вот,
подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему
боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь – впустят? Ну,
конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды… все
звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну, конечно, рады.
Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы
смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки…
Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре
жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что
даже волки добрые теперь и ходят со звездой… Крикнешь в конуру –
“Бушуйка!”. Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый,
мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество. И – на душе тепло, от
счастья.
Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем… Народу сколько завтра будет!
Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут
елкой!.. Придет и моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет целовать и
плакать, скажет – “выкормочек мой… растешь”… Подбитый Барин придет еще,
такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно.
С длинными усами, в красном картузе, а под глазами “фонари”. И будет
говорить стихи. Я помню:

И пусть ничто-с за этот Праздник
Не омрачает торжества!
Поднес почтительно-с проказник
В сей день Христова Рождества!

В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке, в
окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от
морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под
Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, – свинья! Ноги у ней подрублены,
стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас втащили, – блестит
морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в глазах намерзло, сквозь
беловатые ресницы смотрит… Кучер говорил: “Велено их есть на Рождество, за
наказание! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется –
свинья! Он ее хотел погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!”
Смотрю я долго. В черном рыле – оскаленные зубки, “пятак”, как плошка. А
вдруг соскочит и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.
И в доме – Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы
не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. В
холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, – другая, чем на рынке.
За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, – звездочки, в лесу как будто… А
завтра!..
А вот и – завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло
буграми. Солнце над Барминихиным двором – в дыму, висит пунцовым шаром.
Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в
скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая.
Вот мороз!..
Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить… Все мои друзья:
сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой,
выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит “славить”.
Мишка Драп несет Звезду на палке – картонный домик: светятся окошки из
бумажек, пунцовые и золотые, – свечка там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут
снегом. “Волхи же со Звездою питушествуют!” весело говорит Зола.

Волхов приючайте,
Святое стречайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет…

Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:

Рождество Твое. Христе Бо-же наш…

Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком,
показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг, сапожник,
несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка портного
Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.
– Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекает! –
говорит Зола.

– Сейчас будет святое приставление! – Он схватывает Драпа за
голову и устанавливает, как стул.

– А кузнечонок у нас царь Ирод будет!
Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую
сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове
зеленый колпак со звездами.
– Подымай меч выше! – кричит Зола. – А ты, Степка, зубы оскаль
страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит
зубы. И все начинают хором:

Приходили вол-хи,
Приносили бол-хи,
Приходили вол-хари,
Приносили бол-хари,
Ирод ты Ирод,
Чего ты родился,
Чего не хрестился,
Я царь – Ка-стинкин,
Маладенца люблю,
Тебе голову срублю!

Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод
падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину
розу. Зола говорит скороговоркой:
– Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у хозяев
ничего не просим, а чего накладут – не бросим!
Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и
зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти
вечерком спеть про Ирода “подлинней”, но никогда почему-то не приходит.
Позванивает в парадном колокольчик, и будет звонить до ночи. Приходит
много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон
вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все
на елке, до серебряной звездочки наверху.
Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у
стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот,
словно разбивают стекла. Это – “последние люди”, музыканты, пришли
поздравить.
– Береги шубы! – кричат в передней.
Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной
медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и
не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным
барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно хочет его разбить. Все
затыкают уши, но музыканты все играют и играют.
Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит – и догорает. В черные
окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье… – должно
быть, в кухне.
В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших
окнах. За ними – звезды. Светит большая звезда над Барминихивым садом, но
это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.